жуткого.
— Вы его знали?
— Шапочно. Его родственник обращался ко мне. Вчера.
— Несчастный случай, несомненно. Погляжу, откуда он упал, капитан прошел в церковь.
— Доктор, вы к себе? — лейтенант распахнул дверцу машины. Поедем, садитесь. Я с рыбаков показания сниму и к вам зайду.
Рыбаки, да. Показания… Писать ли про серое пятнышко на руке Бакина?
Обязательно.
Писанина, отчет об осмотре тела, времени заняла немного. Петров открыл банку сгущенки, положил две ложки в стакан дистиллированной воды. Теплое, сладкое питье — как этот августовский вечер.
Хлопнула дверца «козлика», через минуту лейтенант сидел напротив Петрова.
— Держите, — он отдал милиционеру листки. — Где будете вскрывать?
— В Плавске, наш район за ними закреплен. Я как раз о грузовике договорился. Труповозки у нас нет… — он кашлянул. — Мне и с вас показания снять нужно.
— Снимайте.
Еще через полчаса он писал по диктовку: «со слов моих записано верно, добавлений и исправлений не имею».
— Вот и все, — лейтенант сложил бумаги в планшет. — Рыбаки говорят, он в четверть второго шел на кладбище. В церкви нашли его следы, на лестнице, что вдоль стены изнутри. Других следов нет, а на верху молоток геологический лежит. Поковыряться хотел, еще что, неважно. Дело ясное — несчастный случай. Жаль, вы паспорт у племянника не спросили, — он укоризненно посмотрел на Петрова.
— Жаль.
— Да ладно, обойдется. До свидания…
Не самый хороший день. Голова, вдобавок, разболелась. Он выглянул — мимо, по дороге, проехал грузовичок. За телом? Таблеточку пенталгина принять…
Он пошарил в укладке-аптеке.
Наверное, к перемене погоды. Петров подошел к барометру, старому, большому анероиду. Так и есть, на двадцать миллиметров ниже. К дождю.
В комнате потемнело. Рановато что-то. За окном потемнело, сумерки сгущались с каждой минутой. Порыв ветра поднял листья с земли, закружил, разметал. Наверное, гроза сильная идет.
Придется вторую таблетку брать, ломит в висках.
Он поморщился от горького вкуса, запил. Пора свет включать, а всего-то девятый час. На стук ногтем по барометру стрелка опустилась еще на деление.
Петров вышел на веранду. Деревья качались, ветер рвал листья горстями. Сумерки.
Таблетки подействовали, начало клонить ко сну. Отоспаться — и ладно.
Лампочка мигнула и погасла. Отключили электричество. Или обрыв на линии, вон ветер какой.
Петров запер дверь, разделся, лег на кровать. Приемник послушать? Но не было сил даже протянуть руку.
10
Оглушительный грохот и — вспышка. Свет пробился сквозь закрытые веки.
Петров ошеломленно вертел головой. Молния, наверное, совсем рядом стукнула. Вокруг тьма, окна не видать. Он нажал кнопочку подсветки табло. На часах — одни нули, лишь секунды отсчитывают время наново. Полночь?
Где-то в тумбочке свеча и спички. Слушая ровный, спокойный шум дождя, он нашарил их, зажег. Как там барометр? Стрелка уползла туда, где и цифр-то никаких нет. Циклон. Надо досыпать ночь. Скучно, правда. Он включил приемник, сквозь треск разрядов поймал радио Люксембурга. Диск-жокей объявил перерыв, запикало. Час пятнадцать — по среднеевропейскому. У нас — три пятнадцать. Врут часики. Молния попутала? Нужно поставить верно.
Музыка, темнота и дождь баюкали, он лежал в полусне, порой по радио начинали обсуждать буру в деревне Раптевка, на чистом русском языке, языке Малого, и Петров понимал, что это — сон, и отмечал во сне, что дождь стих, молнии прекратились. Голове становилось легче и легче, боль уходила, и, когда она ушла совсем, он решил уснуть глубоко.
11
В сером свете комната, казалось, обложена ватой.
Он подождал объявление времени, сверил часы. Идут. В ногах слабость, но легкая. Живем.
На улице стало прохладнее, маленькие лужи на дорожках, большие на обочине.
Вернувшись в комнату, Петров попытал выключатель. Ан, нет электричества.
Чай готовил на спиртовке. Переводил продукт. Утешение, что воды дистиллированной впрок нагнал.
Мимо шла Ксения, колхозница, что уборкой здравпункта подрабатывала.
— Доброго дня, доктор! Как ночью, не страшно было?
— Голова болела.
— Смерч прошел, рядом совсем. Столбов повалил, провода порвал. Уже чинят. Деревню миновал, одну яблоню у Филипповых сломал, и все. Старая была, яблоня. За Бакиным пошла. Он тоже самый старый в Раптевке был.
— Разве?
— Я не о годах. Мы тут пришлые все, кто в тридцать шестом приехал, кто после. Деревня пустая была, кого не раскулачили, разбежались или с голоду поумирали. Я, мне семь лет тогда была, помню, приехали — а хаты ждут. Бери. Многие так без хозяина и остались. Развалились, на бревна раскатали.
— А Бакин причем?
— Он тутошний, здесь родился, в тридцатом, мне его жена покойная рассказывала. Потом мать его в город увезла, дитем. А вернулся недавно. Дома, конечно, не осталось, он новую хоромину отстроил. А пожить толком не пришлось.
— Жена его тоже здешняя была?
— Нет, городская. Радовалась, когда строилась, свой дом, наконец. Он упал, говорят, по церкви лазил?
— Упал.
— Его часто около церкви замечали. Как молодой парень приехал к нему в мае, так и зачастили туда. Мы спрашивали, зачем, он смеялся — клад, мол, ищу…
Женщина ушла. Петров остался сидеть на веранде, в медицинском запахе хлорамина.
Шутил, наверное, Бакин. Или прятал на виду, в самом деле искал клад. Почему нет?
Он надел резиновые сапожки, знал, куда едет, прошлепал по лужицам в лес напрямик. Рефлекс грибника — в лес после дождя. А куда еще?
Многие деревья парка оказались, на удивление, сухими. Тропу перекрыл поваленный ствол, рядом — еще и еще. Деревья лежали беспомощные, разметанные, крепость и возраст не спасли. Как у людей. Лежали они по дуге, смерч. Пройди он на метров двести дальше — как раз на дом наткнулся бы. Обошлось, но как же он не услышал ничего? За грозой да таблетками проспал.
Он пошел полем к переезду. Встретилась железнодорожница:
— Связь у меня молчит. В селе не знаете, как?
— Чинят.
— Поезда теперь не ходят, спешить не будут, — она побрела дальше.
Петров очистил сапоги о рельс. Раскисшая дорога не манила, лучше бы по травке.
Шоссе, что тянулось вдоль леса, подсохло. Он шел по асфальту, примериваясь, где войти поудобнее. И тут прошелся смерч, тупой, злобный, его след открылся поваленными деревьями. Он брел по нему, сто метров вглубь леса на север, потом на запад, ища проходы среди поваленных деревьев.
След пересек поляну, вчера солнечную, зеленую, а сейчас грязную и притихшую. Безмолвие — днем, летом, в лесу. А ночью хаос и слепая сила смерча, что дом рассыпать, что деревья поломать, что озеро высосать и разлить. Наверное, смерч шел с болота, потому и грязь серая на листьях и траве.
